Часть I

Красным по серому.

Скрипя, телега, запряженная хилой рыжей лошадёнкой, плелась по степной дороге, теряющейся в зарослях полыни и ковыль - травы.

На телеге, постелив под голову пропахший кислым потом и запахом хвои армяк, лежал мужичок лет сорока, с коротко остриженной головой и густыми клочьями щетины, покрывающими лицо. На глаза свои грязно-зелёного цвета, он надвинул мятую фуражку, закрываясь от яркого солнца, и ноги его, в неловко натянутых сапогах, иногда чиркали по земле, вздымая еле заметные, стелющиеся по земле клубы придорожной пыли.

Вокруг лошадёнки кружились надоедливые слепни и мужичок, лениво отгонял их веточкой камыша, приговаривая: «Ишь, разлеталися!»

Вдалеке, подёрнутая лёгкой дымкой от палящего июльского зноя, маячила деревня Верхние крюки. Мужичок заметил, как вдруг, на просёлочной дороге взметнулись пылевые тучи, и приметил про себя: «Курьеры, небось!»

Скрипнув   колёсами, телега въехала в тихое село и не спеша повезла лежащего мужичка по улице, тот лишь лениво оправлял лошадь, подёргивая за вожжи.

-Пахом!- окрикнул кто-то мужичка. Седок прокатил ещё с десяток саженей и, остановив кобылу вместе с телегой у низкой покосившейся бревенчатой избы с зияющей прорехами крышей, спрыгнул с телеги на землю, слегка покачнувшись. Залаяла где-то одинокая собака, по улице галопом пробежала курица, за ней, визжа «Держи!», пронёсся мальчишка лет одиннадцати. Деревня жила своей обычной жизнью.

-Пахом! Ну, уж совсем заждались тебя!- прогремело сверху от Пахомова уха и протянул ему руку высокорослый, плечистый детина с пышной чёрной бородой- то был Архип, кузнец.

-А чего меня ждать-то, вот он я, здеся.- Высвободил руку из медвежьего рукопожатия кузнеца лесник Пахом. Ещё утром прибежал к нему в сторожку на лесной опушке из деревни сирота Харитон, всю жизнь свою, будучи посыльным, и сообщил, так, мол, и так, ждут его, Пахома, в Верхних крюках на собрание местной партячейки. Два года тому назад, в семнадцатом году ещё, удалившийся в лесники, Пахом и слов-то таких не знал. «Ишь, придумали, партячейка!», приговаривал лесник, набивая сухарями и сушёными яблоками холщовый вещмешок, оставшийся ещё с Германской войны, ибо чувствовал - дело серьёзное, может, придётся остаться ночевать в деревне. Пахом запер сторожку на тяжёлый висячий замок, чтобы не дай бог лопату, ружьишко и запасы солёных огурцов не украли, вывел из наскоро когда-то сбитого стойла рыжую свою клячу и, медленно запрягши её в скрипучую телегу, поехал.

Политические дела, а скорее всего по политическим делам его в деревню и вызвали, не интересовали Пахома. А уж как в деревне провозгласили Советскую власть ( а кто кому советовал-то?- не понимал Пахом), лесник и вовсе раз в четверть года наведывался в деревню, дабы пополнить запасы провизии.

Пахома манил стоящий в четырёх верстах от деревни лес, с его пахучими ельниками и темными борами, тихим переливанием ручьёв и ночным гомоном лесной живности, гулкой зимней тишиной и так успокаивающим душу ароматом столетних сосен…

Именно об этом, о своём лесе и думал Пахом, пока спутник его, кузнец, ведя лесника в здание исполкома, расположенное в бывшем хлеву, объявленном новой властью достоянием Советов, рассказывал о становлении новой власти в деревне, новых порядках, о переписи населения и о многом прочем несуразном, коему Пахом значения не придавал.

В здании исполкома запах пары десятков немытых тел смешивался с ароматом дрянного табака, перегара и застарелого навоза. Царил гомон. Кузнец усадил Пахома на лавку, сам пристроился рядом, пояснив: «Опоздали!»

И точно, вот уже лысенький дядька в лихо сдвинутой набок военной фуражке что-то кричал и размахивал руками, стоя на помосте, сколоченном из досок, реквизированных у кулака Богачёва путём разбора сарая, втолковывал, вбивал в головы, доказывал, разъяснял, доказывал, убеждал, восхвалял и, в общем, говоря, извергал тонны словесного поноса. Деревенские мужики слушали оратора вполуха, переговариваясь и пуская по рядам лавок, выставленных в хлеву, пахучие папиросы.

-Это ещё кто такой?- поинтересовался Пахом у дьячка местной церкви Чадова, ибо Архип восторженно слушал лысенького в фуражке и когда тот повышал интонацию, одобрительно кивал головою.

Чадов, икнув и, зачем-то перекрестившись, ответил:

-То Войнович, куманист из райцентра, всё про демографию нам какую-то разъясняет, етить его в голову!- и, опустившись полностью на скамейку, поджал под себя ноги и засопел. От дьячка попахивало спиртом, видимо собрание длилось уже долго.

Вполне удовлетворившись подобным ответом, Пахом принялся под уже монотонный бубнёж Войновича, уже порядком уставшего, разглядывать таракана, снующего вокруг измазанного в лесной грязи Пахомова сапога. Зачем же лесника вызвали  в деревню из уютного леска, таракану не было никакого дела, да и сам Пахом не очень-то и понимал, зачем это было сделано, да и останется непонятным. Пахом вынул из холщового мешка за спиной сухарь и принялся громко его грызть, ничем, однако, не нарушая царившей в исполкоме - хлеву атмосферы.

-А теперь, товарищи, проведём перепись работоспособного инструктированного народонаселения деревни Верхние крюки!- сильно, будто ворона, отметил про себя лесник, картавя, завершил Войнович свою пламенную речь, вручил сидящему в первом ряду лавок мельнику Артёмову листок бумаги с огрызком карандаши и, нахлобучив фуражку на выбритый до синевы затылок и поправив съехавшие по переносице очки, слез, споткнувшись, с помоста и вышел из хлева вон.

Прошуршав по рядам, бумажка дошла и до Пахома. Будто очнувшись, рядом просипел Архип:

-Имя где увидишь своё, там крестик рисуй, читать-то могёшь?

-Могу.- Тихо ответил Пахом.

-Вот и вычитывай.

Лесник обнаружил в коряво накаляканой колонке имён «Буркин Пахом Епифанович» и размашисто нарисовал крестик, нечаянно «расписавшись» ещё и за Чадова, ещё сильнее засмущался и сунул бумажонку и огрызок карандаша Архипу.

Тот быстро махнул рукой по бумаге и, передав её снова Артёмову, кой с ней куда-то ушёл,  бросил Пахому:

-Всё, тебя для этого звали, можешь ехать.

И, резко вскочив, опрокинув лавку с дьячком, Архип скакнул в дверной проём, силясь догнать политрука. И вон они пошли куда-то вдаль по улице, что-то живо друг другу объясняя и бурно обсуждая.

Чадов, поднявшись с усеянного окурками и подсолнечной шелухой пола и отряхнувшись, подсел на лавку к замечтавшемуся о лесной природе леснику, ткнул Пахома локтем в бок:

-Может это, в честь праздничка… Казанская сегодня…- тут он щёлкнул пальцами по горлу и чуть вытянул торчащую из-за пояса флягу, выигранную в бабки Чадовым у одного промотавшегося офицера лет десять назад.

Через пару минут двое сидели на берегу заросшей тиной и камышом речушки, в которой периодически плескалась плотва. Розовый закат не спеша плыл над степью, далеко-далеко простирая свои объятия. Небо было усеяно лёгкими перистыми облаками и, не смотря на раннее время, лучи заходящего солнца танцевали тысячей ярких бликов на воде и фляге, прислонённой к пересохшему рту Пахома.

Призывно квакали лягушки, как дурные, носились комары и, кажется, позади подала голос корова, идущая с водопоя в тёплое здание исполкома, где её ждала кучка свежего сена.

-Что ни говори, а вот вера в куманизьмь- это всё мудачество, прости Господи, они, конечно, куманисты, ребята добрые, вон, и книжек мудрёных из райцентра притащили, и дитёв грамоте учуть, да пить не запрещають, не то что, помнишь, бурмистр был, собака, прости Господи! А что хлеб отбирають, так это ничего, потерпим, куманистам-то тоже жрать надоть…-разговорился полупьяный Чадов, лёжа на спине.

-Надоть!- согласился Пахом, отхлебнув.

Над речкой звенели стрекозы. Лесник наблюдал за ними, валяясь в траве и, снявши сапоги, обнажив ноги и дёргая большими пальцами с грязными отросшими ногтями. Ветерок доносил приятный запах сырости. Пропотевшая за день рубаха-косоворотка, кою Пахом носил под армяком, оставшимся в телеге, прилипла к спине и лесник каждой своей клеточкой кожи на спине чувствовал лёгкое щекотанье сочной зелёной травы.

С колокольни зазвонили к вечерне. Чадов встрепенулся и, перевернувшись на живот, уткнулся лицом в траву. С минуту пораздумав, Пахом легонько пнул дьячка под зад и, пошатнувшись, встал. В глазах почернело, но тут же рассеялось. Лесник размашисто перекрестился на восток, сплюнул, и снова стукнул холодной босой ногой распластавшегося на земле дьячка.

-Гришка, звонят колокола, пора тебе!

Чадов приподнялся, оперся  на руки, услышав, видимо, знакомые слова, и, пробурчав что-то непонятное, снова повалился в нежные объятия нагретой теплом своего тела полевой травы. По телу его ползали муравьи, на клокастой голове удобно уселась муха. Затем, громко жужжа, муха принялась кружиться вокруг оттопыренного уха дьячка. Тот раскрыл мутные, чуть раскосые полусонные глаза и, мотнув головой, отогнал назойливую муху к Пахому. Окончательно встать на ноги, не без дичайшего усилия, конечно, да и то, с помощью лесника, всё же удалось.

Звонарь снова задёргал колокола и, облокотившись на Пахома, дьячок не спеша потопал в сторону церквушки. Выпитые остатки бормотухи ещё сильнее развязали ему язык и он что-то очень быстро, в пику своему неустойчивому состоянию, говорил леснику прямо в ухо, обдавая лицо Пахома тяжёлым запахом спирта:

-Это, ну как его понимаешь, я ж говорил, вруны они, куманисты, эк… Ик..  А сам куманизьмь, понимаешь - это говно, прости Господи, да и только, не поймёшь его! Вроде революция, ну и Бог с нею с революцией, только революция русская, а вроде одни жиды и немцы кругом, вон у нас Войнович, а в райцентре я был, там одни Блюхеры да Уборевичи…- рассуждал, уже изрядно выпивши, Чадов.

-Ой, не знаю, Гришка, не знаю!- отнекивался от пьяного уставший задерживать дыхание Пахом. С детства лесник не любил пьяниц, ибо отец его, перепивши на Рождество, в колодец свалился, да и замёрз насмерть.

-А вот, слушай, куманисты обещают землю крестьянам раздать, вот они и верють им ,а ты на них глянь, на куманистов- то! Кожа да кости, все в драных ватниках и тулупах старых, да армяках, прокуренные, полупьяные, откуда ж у них, жидов-то земля? Нету у них земли и не будет, никто им её не даст! А вон вишь, хвост распушили, мы-де за народ! Идите на поля пахать за народ! А так только землю эту воруете…- Всё сильнее распалялся пьяный Чадов.

-Так-то оно да!- соглашался уставший тащить пьяного Пахом. Леснику почему-то представились десятки товарищей Войновичей, лысых, в фуражках, ворующих землю в мешках на нужды революции и везущих её на Пахомовой телеге, делавших всё это почему-то без самого Пахома.

Так, за неспешным пьяным монологом Чадова дошли до церквушки. Пахом оставил колыхающего дьячка под опеку звонаря Стёпы и, крикнув: «Рыжу-у-у-х-а-а-а!» , услышал знакомое ржание вдалеке, за домами с покатыми крышами, и, взглянув на блестящую маковку церковного купола, побрёл по улице, загребая пыль босыми ногами, держа в руке сапоги.

Проходя по пустынным деревенским проулкам, Пахом увидел сидящих на завалинке Архипа и товарища Войновича, уже забросивших свои обсуждения и закуривающих папиросы. Между ними лежала книга; «Ленин»- прочёл на корешке Пахом. Кто такой Ленин? Без понятия… Богослов, наверное, хотя какой богослов-то у  Войновича? Кивнув политизированным молодчикам, лесник направился дальше.

Завидев у знакомой уже бревенчатой избёнки, где ранее жил бобыль Митрий Митрич, свою телегу с впряжённой в неё Рыжухой, пулей метнулся Пахом к телеге, коря себя в мыслях за проступок: забыл выпрячь кобылку, она, бедняга, голодна.  Сделав положенное дело, Пахом, шлёпнув кобылу по потному боку, отпустил лошадь пастись у околицы, а сам, примяв растущие на тропинке к избе одуванчики и подняв в воздух тысячи белых пушинок, уходящих в бездонное синее небо прохладного вечера, лесник направил стопы свои к избе, постучался в рассохшуюся дверь и вошёл.

В полутёмной избе, на лавке, лежал белобрысый парнишка, похрапывая, свесив с лавки босые ноги, то Ванька, косарь. Пахом, крякнув, громко спросил:

-Хозяин дома?

Спящий повернулся на бок и пробурчал:

-Войнович нам не хозяин, а товарищ…

«Так вот у кого я гостить буду!»- догадался Пахом, и, поставив у двери свои сапоги, прошёл по пыльному, с множественными отметинами и рубцами, полу и, забравшись на холодную печку, подложив под голову мешок с сухарями, стал дожидаться товарища Войновича под тихое храпенье Ваньки.

Часть II

Белым по красному.

Товарищ Войнович не заставил себя долго ждать. Пару минут спустя, как Пахом вошёл в избу, снаружи послышались шаги, кто-то осторожно приоткрыл дверь и просунул внутрь что-то.

-Кто здесь?- Послышалось из-за двери с улицы,- А ну, вылазь давай! А то стрелять буду!

-То я, Пахом Буркин, лесник!- крикнул с печи Пахом.

Дверь осторожно отворилось и сумерки, казалось, накрыли хату изнутри, до того леснику стало жутко. Вместе с липкими сумерками в избу вошёл товарищ Войнович, пряча револьвер за пояс, но, однако, поглядывая на висящую на стене винтовку.

-Садись, товарищ Буркин, за стол. Но учти, выбор у нас небогат…

-Так у меня сухари с яблочками есть!- радостно  подхватил Пахом.

-Прекрасно!- улыбнулся Войнович - Ты, товарищ Буркин, к нам ночевать?

-Если можно…

-Всё можно, как коммунизм построим, жрать каждый день по куре будем!

К чему была произнесена эта фраза, лесной житель не понял.

Пахом вместе с мешком спрыгнул с печки, шлёпнув босыми ногами по полу и чуть не задев спящего Ваньку, уселся на лавку. Войнович подвинул стоящий в избе, изрезанный, весь в рубцах, как и полы, столик с поломанной ножкой, кою тут же подпёр какой-то книгой (Лениным, подумал Пахом), ближе к старой скамье, сам отошёл куда-то в сторону и, прошуршав и прогремев чем-то в тёмном углу, вернулся с бутылью самогона, чёрствой буханкой чёрного хлеба и жирным шматком сала. Пахом высыпал на  столик сухари и яблоки, Войнович расставил яства, снова удалился, вернувшись с облупленным табуретом, придвинул его к столику и уселся напротив Пахома, крикнул:

-Ванька! Вставай!

Косарь, почуяв запах сала, а может и самогона уже с минуту сидел на лавке, пожимая плечами и ковыряя в носу, к слову, грохот передвигаемой мебели и копошение Войновича разбудили его ранее, чем властный окрик товарища, так что Ванька был готов поглощать пищу, что и продемонстрировал, накинувшись на порезанное Войновичем сало, запивая самогоном из горла.

-Голоден, сволочь, весь день ничего не ел, что ж поделаешь голод, излишки изымаем.…А как же вы при проклятом капитализме жили?- изумился Войнович, прервав рассуждения вслух.

Так как Ванька был занят пожиранием, на вопрос отвечал Пахом:

-Жили как жили, я с детства в поле, да на мельнице, потом на войне был…-начал лесник.

-На империалистической?- Встрял Войнович.

-На Германской.- Поправил Пахом.

-На империалистической.- Удовлетворился товарищ.

-Ну, а вот сейчас Советская власть…- Протянул лесник.

-И как же тебе Советская власть, по нраву, товарищ Буркин?- в серых глазах Войновича загорелись недобрые жёлтенькие огоньки.

-Не знаю о ней ничего, товарищ Войнович.- Пахом понял, что о своих недовольствах, хоть они, вроде бы, не существуют, плевать было лесному жителю на Советскую власть, Войновичу не говорить.

Огоньки в глазах политрука потухли. Войнович поправил кожанку, почесал лысину и поёрзал на табурете, почёсывая пропотевший зад в портках. Коммунист отломил себе от краюхи большой кусок, засунув его в рот, зажевал и проглотил, запив налитым во время разговора с Пахомом самогоном, поморщился, вобрал воздуха, и понеслась:

-Понимаешь, товарищ Буркин, тебя всю твою жизнь обманывали проклятые завистники и капиталисты, ты работал на них за еду, как собака им служил…

-Я в лесу жил, а работал, чтобы на рынке продать…

-Не перебивай, товарищ Буркин, не перебивай!- Войновича заносило всё дальше и дальше, голос его из вкрадчиво-тихого стал набирать темп и тембр, Ванька уже, глотая рюмку за рюмкой и подливая Войновичу, заслушивался речами картавого оратора.- Ты просто не понял, эти капиталисты, мать их за ногу, так тебя закружили, ты аж сам не понял, как ты работал на них, пахал, но вот сейчас новая власть, Советская, скоро товарищ Ленин блёснёт над ними суровым мечом, как пометёт их по закоулкам…А крестьяне с рабочими будут жить на своей земле, эксплуатируемой ранее завистниками и капиталистами, но теперь Советская власть пришла, всё будет отлично, планеты Вселенной станут махать коммунистической России, мать их ети, эти планет!

Лесник приметил, что в подобном духе товарищ Войнович болтал ещё очень долго, за стенами избы сгустилась ночь, Ванька, шатаясь, зажёг лучину и от неё лампадку, несмотря на ярый протест уже изрядно пьяного Войновича. Пахом же после дьячковского спирта и своих сухарей да яблочка в рот боле ничего не брал, поэтому, ему уже начинало надоедать сидеть за столом с двумя пьяницами, к счастью, Ванька снова начал засыпать, а довольно непонятный Пахому пространственный монолог Войновича прервал резких стук в дверь и крик с улицы:

-Товарищ Войнович!- произнёс властно снаружи густой баритон, отчасти похожий на громыханье речи кузнеца, но только похожий…

-Архип! Братишка!- вскричал пьяный, уже начинавший откровенно не нравиться леснику Войнович и, вытаскивая наган из-за пояса, поспешил к двери.

-Безопасность, превыше всего, мать его ети!- объяснил он Пахому свою пьяную выходку.- Заходи, товарищ Зеленко!- радостно крикнул политрук, отворяя настежь дверь.

-Тамбовский волк тебе товарищ!- прогудел тихо гость и  тишину, накрывшую ночную деревню, пронзили три сухих щелчка.

Войнович произнёс какой-то невнятный, булькающий звук и мешком с картошкой грохнулся на пол. Под ним растекалась кровавая лужица. Три аккуратные дырки отпечатались на его ещё колыхающейся груди, секунду спустя затихшей навсегда. В хату, переступив через ещё живого Войновича и пряча револьвер в кобуру, вошёл давно не стриженый мужчина, из-под его фуражки с круглой бляшкой выбивались чёрные длинные сальные патлы, среднего роста, в ослепительно белом мундире, какие раньше носило царское офицерство, вслед за ним двумя тенями проникли два примерно одинаковых солдата, разве что один носил бороду, а второй не имел таковой,  в серых шинелях и с винтовками в руках, с непокрытыми волосами с будто приклеенными островками рыжих волос.   

Офицер, оглядевшись и заметив в не такой уж и большой избё ещё двух человек, подскочил к Ваньке и ударил его наотмашь по голове рукояткой пистолета, так и не убранного в кобуру. Не успел Пахом и испугаться, столь быстро развивались события, как в лоб ему уткнулось ещё горячее дуло пистолета, готовое изрыгнуть ещё одну порцию свинцовой смерти.

-Ещё товарищи в деревне есть?- грозно спросил он у уже облившегося холодного потом Пахома.

-Н-н-н-е-е-е-т-т…- еле протянул перепуганный лесник.

-К исполкому веди, челядь!- приказал офицер.

-А он знает?- неуверенно спросил бородатый солдат, снимая не пригодившуюся в эту ночь Войновичу винтовку  со стены.

-Всё он знает, сволочь красная!- сорвался на крик второй солдат.

Этот выкрик чуть, как ни странно, образумил офицера, тот отошёл на шаг назад и убрал револьвер ото лба лесника. Затем хохотнул, обращаясь к солдатам:

-Посмотрите-ка на него, ребята! Сказочный идиот! Если он и коммунист, то несознательный, правда, обморочный?- с улыбкой обратился офицер к Пахому.

Лесной житель затряс головой, в знак согласия, чем ещё сильнее рассмешил хладнокровного убийцу, кой, отсмеявшись, снова отдал приказ, теперь уже солдатам, выносить тело из избы на «телегу, что снаружи».

-Прошу прощения за столь внезапное появление,- произнёс убийца уже мягче,- мы совсем забыли представиться. Я поручик Елисеев, со мной два рядовых: Дыбов и Пыткин.- он указал головой на вошедших в избу, перемазанных в крови солдат.- Вы, наверняка уже поняли, мы из белой гвардии, пробиваемся через большевицкие владения на юг, к Барону Врангелю, слышали о таком?

Пахом отрицательно помотал головой.

-Конечно, откуда же вам знать, я вижу, большевики уже основательно обработали здешних селян, хорошо хоть вилами в живот не встретили,- отступил он, но тут же собрался и продолжил,- С этой ночи деревня…Э? Как деревня называется?

-Верхние крюки…- сам не свой промямлил лесник.

-С этой ночи деревня Верхние крюки под нашим покровительством, мы защитим всех жителей от безбожников-коммунистов! Не так ли, ребята?- перешёл на парадную интонацию Елисеев.

Солдаты кивнули.

-А как тебя звать-то, пришибленный, кто таков?- поинтересовался офицер.

-Пахом Епифанович Буркин, лесник.- Ответил уже заготовкой Пахом, начинавший привыкать к подозрительному тону поручика.

Кажется, после убийства Войновича, Елисеева смешило буквально всё, он снова хохотнул, на этот раз немного нервно, что не понравилось Пахому, и, сменив гнев на милость, обратился к леснику:

-Вот что, Пахом..Хе-хе…Буркин. Веди нас к исполкому, рассаднику коммунистической заразы, будешь, Пахом, в свержении власти участвовать. Который раз уже, наверное… Эй, ты!- крикнул уже он очнувшемуся Ваньке, по виску которого стекала тонкая красная ниточка крови, окрашивая багровым пшеничные кудри.

Ванька лишь глупо и обиженно посмотрел на Елисеева.

-Беги по хатам, созывай челядь к исполкому, митинг устроим. Пошёл, а не то живо прострелю тебе башку, вместе с тем евреем ляжешь!- вновь взорвался необоснованной вспышкой гнева поручик. Молчавший всё время Пыткин почесал бороду и ухмыльнулся, проверяя, заряжена ли его собственная винтовка.

Косарь вышел вон, держась ладонью за разбитую рукоятью офицерского пистолета голову и прихрамывая.

Елисеев сплюнул на пол, поигрывая наганом в левой руке.

-Пахом Епифанович, берите винтовку, Дыбов, со мной, Пыткин, остаёшься тут, сторожишь хату.- Елисеев менял интонации, будто хамелеон, на этот раз он проговорил каким-то отсутствующим, скорее всего, лучше прочих личин отражающих искалеченную душу, терзаемую ностальгией и беспричинной тоской.- Пошли, господа офицеры, отмывать красное белым.

И, пригнувшись, покинул избу, вырвавшись в завораживающую темноту летней ночи.

***

Красный флаг, висящий на крыше исполкома мокрой тряпкой, полыхал. Огонь охватил деревянный хлев. В воздухе носились тысячи и тысячи огненных бумаг, разлетаясь в разные стороны, оседая на головах изумлённых селян, на покатых избах и высокой маковке церкви. Но яснее этого пожара горели ярко-синие глаза поручика Елисеева, стоящего на бочке во дворе исполкома:

-Граждане России! Я сообщаю вам, что с этой ночи, деревня Верхние крюки подчинена верховному правителю России Александру Васильевичу Колчаку! Коммунизм и его последователи объявляются вне закона, и каждый коммунист будет расстрелян мной лично!

Полусонные селяне осовело смотрели на поручика, но вскоре оживились, зашумели, загоготали.

-Ишь ты, страшный какой!- крикнул кто-то из толпы.- Я куманист! И что таперича? В расход меня, не кишка тонка!

-Извольте выйти сюда, господин!- взревел побагровевший Елисеев.

Толпа крестьян мгновенно расступилась, вальяжно вышел обросший мужичок в сером тулупе, надетом на голое тело и в засаленных портянках.

-Вот он, я, ваше высокоблагородие! А господа усе в Парижу.- Съязвил остряк.

Тонкие черты лица поручика исказились гримасой ярости, с необыкновенной быстротой Елисеев вырвал из кобуры наган, и, почти не целясь, выстрелил.

Из затылка мужичка выпал кровавый ошмёток, забрызгав позади стоящего Пахома. Застывшее улыбающееся лицо стремительно полетело вниз. Мужичок грохнулся оземь и испустил дух.

-Дыбов!  Убрать!- закричал поручик, слегка переходя на визг.

Где-то в толпе завизжало дитё, крик ужаса подхватили сельские бабы, мужики в гневе взревели. Лицо поручика снова передёрнулось, теперь Елисеев злобно улыбнулся, щёлкнув курком нагана. Он выстрелил в воздух, как только толпа смолкла, Елисеев убрал с лица улыбку.

-У кого-нибудь ещё есть вопросы?- вернул он усталый тон.- Нет? Разойдись, неблагодарные!!- рявкнул переменчивый офицер.

Селяне маленькими группками и парами разошлись по домам. Елисеев зарядил в барабан нагана два вынутых из кармана мундира патрона и спросил у Пахома:

-Господин Лесник, у вас есть, где укрыться?- глаза поручика утратили демонический огонёк и теперь светились холодным мертвенным светом.

-Сторожка моя есть, тут недалеко, на опушке леска.- С готовностью ответил лесник, сидящий на телеге с впряжённой Рыжухой.

-Прекрасно, Пахом Епифанович, примите помощь Дыбова и езжайте, берите всё, теперь вы с нами, вам не отделаться от красных в случае нового их прибытия, что, несомненно, скоро произойдёт.

Поручик крутанул на пальце наган и оглянулся на зарево и разбредающихся по деревне обескураженных мужиков с заплаканными бабами и детьми. Когда телега с двумя борцами с коммунизмом уехала прочь, выехала из деревни в сторону леса, поручик ещё раз взглянул на зарево, любуясь рыжими язычками пламени, пляшущими на старых досках разрушительный танец.

Часть III

Чёрт знает, что такое.

Копыта глухо стучали по пыльной тропинке, теряющейся в степи. Пахом и Дыбов молчали, не нарушая стрёкота тысяч насекомых. Лесник оглянулся через левое плечо. Позади были видны отсветы пожарища в деревне. Покачав головой, Пахом повернулся обратно. Перед ними впереди вставал нерушимой громадой лес.

Мысли Пахома путались в голове. Воспоминания детства мешались с событиями прошедшего дня, от собрания в хлеву, до хладнокровного убийства коммуниста Войновича. На языке у лесника вертелся один мучивший его вопрос, и, растормошив засыпающего Дыбова, Пахом залепетал:

-Дыбов, а Дыбов…

-Чего тебе, Епифаныч?- недовольно отозвался тот.

-Скажи, а поручик твой всегда такой нервный.

Судя по реакции Дыбова, ему было просто необходимо выговориться по этому поводу. Солдат встрепенулся, повернулся к Пахому, пугливо осмотрелся, будто Елисеев, щелкая наганом, сидел в кустах и подслушивал их разговор…

-Больной он, Епифаныч, бес его попутал! Мы уже три деревни обошли, отовсюду его, душегуба вместе с нами выгоняли. В Клюевке, вот неделю назад проходили, там он прямо в исполком ввалился, куманиста застрелил из нагана, всё кричал, Ленина какого-то требовал на расправу, во как куманистов не любит! Насилу ноги унесли, всю ночь от куманистов по кустам прятались, потом заходили в деревню Погорелое, так он там хату с куманистами поджёг, хохотал всё, а выбегавших как  в собак каких стрелял, прости его Господи, грешного, а что в Малых Васюках сотворил…Мы у работяги одного в сарае переночевать остановились, а поручик ночью из сарая выбрался, в вещах работяги этого покопался, партбилет нашёл, и его самого застрелил, и детишек его тоже.…Пришлось по голове его обухом топора-то стукнуть и уносить ноги из деревеньки. Я вот, Епифаныч, верь не верь, во сне вскакиваю иногда, мне всё дети эти снятся, мальчишки ещё, близнецы, лет по пять им было…

По закопченному лицу белогвардейца Дыбова протекла, оставив светлую полоску, скупая слезинка. Пахом ужаснулся, и чуть было не закричал:

-А как же вы его терпите такого?

-Не может он без нас, Епифаныч, мы же из полка вместе бежали, да, бежали, никуда мы не прорываемся, бежим мы. Поручик в полку ещё с ума сошёл, мы думали, контузия обычная, а потом он командование узнавать перестал, вон, я, да Пыткин, все, кого помнит. Ночью в лазарете лежал, бредил. Всё ему куманисты проклятые, чёрт бы их побрал!- Дыбов всхлипнул.- Мерещатся ему, грешному, везде куманисты! Вот и в полку он ночью из лазарета-то вылез, часового задушил и капитана портсигаром стальным портсигаром забил, застрелил полковника, да сам хотел руки на себя наложить, наган уже к виску приставил, насилу мы его с Пыткиным уволокли. Не может он без нас, застрелится, грешный, тогда точно к лукавому ему дорога, а так может простит его Бог за злодеянья.- закончив, Дыбов вовсю разрыдался и уткнулся лицом в Пахомов армяк. Лесник слегка погладил солдата по спине и продолжил бы править лошадью, если бы не…

-Бог простит, и я прощаю!- булькающее донеслось из кустов.

Дыбов издал крик раненого в самое сердце напуганного зверя и попытался спрыгнуть в ужасе с телеги, но Пахом схватил и удерживал его, ибо видел: на дорогу, весь извалянный в пыли, выкатился вдрызг пьяный дьячок Григорий Чадов.

Лесник усадил пьяницу на телегу и вот уже через пару коротких мгновений дьячок уснул, а телега въехала в лес. Дорога пролетела совсем незаметно. В голове у Пахома наступило какое-то непонятное умиротворение. Хоть ещё с утра он был лесник, теперь белогвардеец и союзник страдающего душевной болезнью поручика, о коей узнал только что. Не смотря на это, в голове измотанного Пахома наступила какая-то странная тишина. Перед смертью так бывает, говаривал лесников  отец. На Пахомов армяк теперь навалился роняющий слюни Чадов. Видимо, накинул в честь праздничка кагору. Армяк было не достать, а Пахом уже начинал мёрзнуть, оставаясь в пропотевшей мокрой рубашке и лёгких рабочих штанах. Ноги тоже вымокли, вездесущий ветерок пробирался в сапоги, сковывая ноги лесника неприятным холодком, какой царит по ночам в лесу.   

Над макушкой светила мертвенно-бледная луна, ночь намечалась ясная. Рядом тихо всхлипывал Дыбов, вверху сновали по сучьям белки, снизу ползали сотни тысяч муравьёв, позади фыркали неведомые тени, столь знакомые Пахому, но теперь они пугали лесника вместе с чернотой, окутавшей лес плотной вуалью, но не всё вокруг было иссиня-чёрным, ибо неяркие лучи луны не имели силы в лесу, гуляя по маковкам сосен, в сторожке лесника горел свет.

Пахом ещё издали обратил на это внимание и, растормошив Дыбова, указал ему пальцем в направлении оккупированной сторожки.

-Посмотреть надо, только тихо.- Решил Дыбин - Ты винтовку взял?

Пахом аккуратно вынул из-под спящего Чадова трёхлинейку, ещё недавно почивавшую у Войновича в избе. Сообщники переглянулись.

 Первым спрыгнул Дыбов, продолжающий всхлипывать, но уже не так страдальчески, и пошёл в обход сторожки.  Спешился Пахом, погладил, успокаивая, недовольно всхрапывающую Рыжуху, медленно прокрался к сторожке, похрустывая сосновыми ветками, и взглянул в единственное окно. Изнутри на него смотрела иссечённая рубцами морда в будёновке. Пудовый кулак прошиб стекло, врезаясь Пахому в лицо, затем медвежьей хваткой его схватили и втащили внутрь, пробив остатки стекла его телом, бросили лесника на пол. В родной сторожке ютились семеро красноармейцев с трёхлинейками на ремнях за спинами, лакомясь солёными огурцами.

-Во, поймал! Я ж говорил, кто-то топает снаружи!- довольно пробасила морда в шрамах.

-Ну, ты голова, Петро! Тащи его сюда!- приказал сидящий за столом мужчина в кожаной куртке и грубым, будто каменным, лицом.

Безразличный взгляд Пахома встретился с жестоким взглядом командира красных. Слишком много сумбурных событий произошло за последние несколько часов,  лесник уже просто устал обдумывать их, хоть как-то на них реагировать. Рядом кто-то курил и матерился, у уголке, под образами стоял пулемёт «Максим». Красный плюнул Пахому в лицо и отвесил тяжёлую пощёчину.

-Назовись, гнида белогвардейская! Ты лесник?

Пахом начал догадываться. Наверняка в Верхних крюках была телеграфная связь, да и зарево горящего исполкома со столбом дыма, конечно, было заметно в деревне Нижние крюки, что аккурат за лесом, и вот, карательный отряд из шести несущих смерть во главе с чекистом пришли по больную душу поручика Елисеева, а заодно и за его невольными сообщниками.

-Я, Буркин Пахом Епифанович, лесник.- Спокойно ответил Пахом, глядя в налитые кровью глаза коммуниста.

-Был такой, товарищ Уленко?

-Был, сообщали о таком. Что вылупился?- крикнул на смотрящего прямо в глаза чекисту Пахома товарищ Уленко.- Н-н-на!

Удар, будто пудовая гиря на базарного торгаша, обрушился на голову Пахома. Лесник вывалился из объятий Петро и свернулся на полу. Снаружи грохнул выстрел, затем, почти сразу, другой. С улицы стрелял Дыбов, подобрав и оставшуюся на улице винтовку Войновича, принадлежащую совсем чуть-чуть Пахому. Трое коммунистов выхватили наганы и беспорядочно защёлкали в окна, четвёртый побежал разворачивать «Максима». Снова бахнули винтовки. Один из стрелков повалился на пол с дыркой в горле.

-Петро!- вскричал товарищ Уленко.

Пахом почувствовал на спине что-то тёплое. Чуть обернувшись, он обнаружил лежащего рядом Петро, смотрящего на лесника единственным оставшимся глазом, половина лица мордатого в произвольном порядке растеклась по полу.

-Лаааааажись!- взвизгнул сзади пулемётчик.

Стрелки попадали, затрещал «Максим».  Потрещав с минуту, коммунист успокоился, отполз от пулемёта, быстро подскочил  к окну, выглянул.

-Готов, товарищ Уленко, как решето!

-Сучара! Петро убили! Мразь белогвардейская!- брызжа слюной, взвизгнул Уленко и ударил ногой лежащего Пахома.

Били лесника долго, что-то крича, но Пахом не слушал их. Боль захватила всё его тело, лилась по сосудам вместо крови. Ему было неинтересно, зачем его вызвали в деревню, зачем он вошёл в избу к Войновичу и зачем поручик застрелил политрука, как в его сторожке оказались семеро озлобленных палачей, вот уже час бивших его ногами, что им надо от него, зачем его бьют, зачем народ друг друга бьёт. Наконец, судьба сжалилась над Пахомом, и его сознание провалилось в чёрную пустоту.

***

Солнце нежно освещало деревенскую улицу. В степи шуршала полынь, пригибаемая ветром, на маковке церкви уселся жаворонок, распевающий свои веселые трели. У лесной опушки покачивали головами молодые берёзки, посаженные Пахомом ещё лет пятнадцать назад.

Ветер трепал волосы поручика Елисеева, влетая через открытую форточку. Поручик осторожно выглянул в мутное стекло и сжал в руке наган. Сквозь неясную муть  окошка была видна околица, где будто колыхающиеся на ветру призраки, избитые, в кровоподтёках, стояли Пахом, протрезвевший дьякон Чадов и Пыткин, прижимающий кровавую рану на животе. В их сердца из рук троих коммунистов смотрели немигающим взглядом преданные слуги и спутники революции - винтовки.

Мужчина в фуражке битый час уже кричал что-то невнятно, видимо, требовал выходить под угрозой расстрела заложников, хотя, их и так расстреляют. От печи веяло могильным холодом, не смотря на палящее уже солнце, в хате было полутемно, как, впрочем, и обычно, много ли света и тепла просочится через дырочки в крыше и маленькое окошко?

Из пыльных, окутанных паутиной углов смотрели будто на поручика осуждающе тысячи заплаканных глаз. Елисееву грезились странные видения, места, где он никогда не был, люди, которых никогда не знал…

Елисеев стоял перед иконкой, висевшей среди паутины в углу. С образа на поручика глядело абсолютно белое лицо Дыбова.

-Васька… -пролепетал поручик.

-Поручик!- голос Дыбова прозвучал отрывисто и так громогласно, что у поручика чуть не разорвало барабанные перепонки.

Елисеев упал на колени.

-Перестаньте, господин поручик!- это не было обычным, простоватым стилем речи Дыбова, кто-то другой говорил устами его.- Слишком многих вы уже загубили!

Окрик с улицы вернул поручика в реальный мир. Он потряс головой и, обдумывая странное видение, окончательно пришёл в себя и принял решение.  Елисеев, ни минуты не колеблясь, подошёл к окну, пригнулся, разбил стекло рукояткой револьвера и собрался было выстрелить, целя прямо в голову, носящую фуражку…

Товарищ Уленко обливался холодным потом, стоя на жаркой улице и держа на мушке дверь. Когда та медленно открылась, у товарища Уленко задрожала рука. Он боялся запершегося в избе поручика, боялся своей собственной смерти. Вокруг избы собрался сельский люд. Не в поддержку какому-либо из воинствующих лагерей, лишь из животного интереса, кто победит? Бабы грызли семечки, мужики о чём ту глухо переговаривались, дети тихо спорили.

Поручик вышел на свет с наганом в руке и моментально навёл его на голову Уленко.

-Имею ли я право на последние слова?- громко вопросил он.

Справляясь с внезапно подступившим косноязычием, товарищ Уленко поправил, не спуская Елисеева с прицела, фуражку и пробурчал, не сумев вернуть голосу прежний розный тон.

-Имеете. Мы не будем перебивать ваше высокоблагородие, мать вашу…

-Так вот, товарищи красноармейцы, не задумывались ли вы о том, что ваша революция абсолютно бесполезна?

У чекиста глаза полезли на лоб, он что-то яростно зашипел, пожёвывая губами. Расстрельная команда синхронно обернулась и тупо глядела на наглеца.

-Именно так! Взгляните на тех, кому вы хладнокровно собираетесь оборвать жизнь! Вон стоит лесник - Пахом Буркин! Я более чем уверен: ещё вчера не было ему дела ни до политики, ни до вас, товарищей, сейчас он, я снова уверен, как враг и контра стоит перед расстрельной командой! А вы- обманутые и одурманенные вообще чуждой русскому сердцу и русской душе идеологией не понимаете, что за народную власть вы воюете со своим же народом, порождая ещё более страшный режим, чем ненавистный вам капитализм!

-Заткнись! Закрой свою вонючую пасть, проклятый змей! Хватит смущать народ своими бреднями, мы несём ему освобождение…- вскричал от негодования Уленко.

-Да вы все, коммунисты чёртовы, говорите заученными фразами из сочинений людей, которых вы вообще не знаете и знать не будете! Безбожники! Вы возложили на себя высшую миссию, мня себя судьями этого мира, я вам скажу, не ваша это собачья доля! Неужели, вы, убогие, не понимаете, насколько глуп ваш лозунг : «Кто был ничем, тот станет всем»! Не может такого быть, не может трактирная кодла, пьяница-рабочий, даже не разбирающийся в политике, идти в министры и принимать законы! Да вас обвели вокруг пальца, вы всего лишь променяли одно рабство на другое, теперь ваше рабство прикрывается ликом справедливости и равноправия, но какая же это справедливость, когда сын убивает родного отца только лишь потому, что вычитал в самопальной книжке о «проклятых капиталистах»? Впрочем, ваша диктатура долго не продержится, уже год я живу с ней, но уже осточертела она мне, я устал от, вездесущих пашей, прихвостней бесовских.- Выпалил на одном дыхании поручик, взводя курок нагана, глаза Елисеева снова засветились синим пламенем гнева и остервенения, но как он и поведал, тут же сменились на тяжёлый, будто присыпанный окопной пылью, взор усталого человека, действительно разочаровавшегося в этой баламутной жизни.

Два нагана щёлкнули одновременно. Затем почти сразу же грохнули три выстрела расстрельной команды. Охнули крестьяне, взвизгнули бабы, дети радостно загоготали.

Пуля сорвалась, гремя гильзой, попала прямо в выскакивающее из груди сердце поручика, обагрив посеревший слегка мундир, кровью написала портрет умирающего у него на спине. Елисеев в последний раз набрал полную грудь тёплого летнего воздуха с лёгкими оттенками гари, и, качнувшись, прямой, как крест на колокольне рухнул на прогретую июльским зноем землю.

Взлетела в воздух фуражка с красной звездой. Дёрнулась голова товарища Уленко с выбитым правым глазом, капнула будто чёрная кровь на кожаную куртку, чекист выдохнул запоздало, грохнулся на колени, и, снова дёрнув, будто вздымая к небу, головой, свалился лицом вниз.

Отбросило назад  бородатого Пыткина, захваченного в полубессознательном сознании лежащим на дороге после шумной пьянки и драки на ножах у крестьян по поводу очередной смены власти, вскрикнул раненый дьякон Чадов, Пахом лишь зажмурился, но боль не приходила.

Стрелок промахнулся.

Мысли Пахома завертелись бешеным круговоротом. Он приметил стоящую у плетня Рыжуху, схватил Чадова за руку и побежал, как быстро он ещё не бегал.

Только сейчас Пахом понял, о чём говорил Елисеев, однако, кое о чём забыв упомянуть.

 Никакая сила убеждения, террора, да что там, вообще никакая сила не сможет «переделать» разбойную душу русского народа на свой лад, будь это коммунизм, царизм или прочие режимы. Не будет никогда русский человек по закону жить, скучно ему. Непредсказуем народ русский, поэтому ничто не сломит его, не победит, никакой план, так безупречно работающий на прочих народах, потерпит полный крах в отношении народа русского, баламута, и бунт русский, недаром сказано, бессмысленный и беспощадный…

Бежать отсюда прочь, прочь из этой проклятой Смуты, этой власти, этих братоубийственных войн, далеко-далеко, куда глаза глядят!

Так думал, но, конечно, несколько других выражениях, лесник Пахом Епифанович Буркин, тринадцатого июля тысяча девятьсот девятнадцатого года, ровно в одиннадцать часов утра, лупя внешней стороной стопы по взмыленному боку, скача во весь опор по деревне Верхние крюки на медленно, но верно устающей, не предназначенной для верховой лошади. К его спине холодеющей щекой прижимался дьякон Гришка Чадов, бессильно мотая простреленной рукой.

Вот же в чём он, смысл этой чёртовой жизни! В бесконечной круговерти движения, бешеной скачки, ветре в лицо! В абсолютно пустой голове и пьянящим ощущением погони! В столь бессмысленном, но все-таки милом пьяном бардаке, в коем так прекрасно прожигается жизнь!

Пахом нёсся вперёд, навстречу жаркому летнему ветру. Солнце ярко сияло над его макушкой. Что-то тявкнуло сзади, солнечные блики мгновенно сверкнули на догоняющей лесника пуле.

Тело лесника еле заметно двинулось и с глухим стуком слетело со взмыленной лошади в траву, обняв землю раскинутыми, лицо схватила судорога, пальцы сжали ком пыльного песка и разжались обратно. «Все, отмучился»- успел лишь подумать Пахом, жизнь оставила  его.

***

Григорий лежал в овраге, сдвинув отросшую сальную чёлку на лоб и почесывая,  тощий живот ногтями здоровой руки, любовался ползущим в бывшей некогда донной траве ужом. Недалеко лежала загнанная Рыжуха и, умирая, тяжело дышала. Чадов смотрел в затянутое вечерним маревом небо, втягивая в лёгкие приятный воздух летнего вечера. Теперь запах гари чувствовался отчётливее.

Позади, за яром, полыхали Верхние крюки, слышались крики ужаса и боли вперемешку со стрекотаньем «Максима».

Ярость расстрельной команды была неописуема, в тот момент, когда враг революции, проклятый капиталист лесник вместе со служителем культа скрывались в закатной дали на угнанном народном достоянии - кобыле Рыжухе, реквизированной только ночью у пьяного белогвардейца. Но злого диверсанта удалось пристрелить, а служитель и так помрёт.

Жаль, что жители Верхних крюков такого поступка не поняли и накинулись на представителей Советской власти. Пришлось поджигать, да стрелять антиобщественный и антисоциалистический элемент, а что ещё делать-то?

Чадов лежал в овраге, до самой ночи, пока не уснул . Голова его была свободна от мыслей, дьякон просто наслаждался видом уходящего в закат июльского солнца и прохладой, сменяющей денный зной, так мучивший простреленную руку…

А по всей стране горели сотни Верхних крюков и сотни Пахомов падали со своих лошадей с пулей между лопаток, пущенной в спину, брат стрелял в брата, сын резал отца, отец рубил сына, раздавался крик и стон, пылали пожарища революции.

Никто не знал, руша старый мир, что возродится из его пепла, никто об этом даже не задумывался, равно как не задумывался о любом спонтанном действии в Хаосе, творящемся в агонизирующей стране.

Никто не знал, какое будущее ожидало миллионы подхваченных революционным торнадо людей: крестьян, солдат, офицеров, чиновников, королей, князей, министров;  выброшенных на неведомый берег  грядущего.

Революция, словно безумец до маленькой стекольной лавке, носилась по России, круша всё, что ни попади, плясала на осколках, разрывая пятки в кровь и расколачивая одну красоту другой, внося в жизнь свои безумные коррективы. В этом безумном танце и была вся спонтанная, дикая прелесть русской революции, пытаясь состроить чётких план действий революционеры не учли место дислокации и до блеска отрепетированная революция выбилась из-под контроля сверху, приобретя характерную бессмысленность и беспощадность русского типичного русского бунта, столетия воспеваемого классиками.

Но никто и не испытывал беспокойства ни за себя, ни за ближних своих, ибо знал, что всё образуется само собой, по мановению чьей-то невидимой руки и сработает самый действенный эгоистичный и взбалмошный русский план: «Похер, на месте разберёмся!»

Ведь уже сколько раз получалось, не так ли?